Ласло Киш ясно видит, чего хотят его люди. Но он не намерен идти им навстречу. Никому он не уступит чести первым надругаться над монументом. Много лет, с тех пор как возник этот памятник, он мечтал приложить к нему руку.

Киш бесцеремонно осаживает своих соратников назад, на нижнюю ступеньку лестницы. Всех убирает со сцены, остается один. Где-то начинает стрекотать киноаппарат. Киш ложится на верхние ступеньки, удобно прилаживает автомат и, не торопясь, хладнокровно поднимает его ствол все выше и выше. Нацелился на макет ордена Отечественной войны и замер. Ласло Киш хлестал палинку с самого утра, пил ее вчера, позавчера, пил всю неделю, с 23 октября. Пил и громил. Громил и убивал. Мало спал, мало отдыхал. И все же теперь не дрожат его руки. Точен прицел.

Затаив на секунду дыхание, он плавно нажал на спусковой крючок. Пуля, взвизгнув, впилась тупым свинцовым своим жалом в золотой луч, расколола его, разъединила на сотни частей, превратила в пыль, в дымок.

— Кинирни!..

Зрители отметили первый выстрел Киша бурными аплодисментами и одобрительными криками.

— Хайра! Хайра! Хайра!

Из дружного хора толпы выделялся приметный голос Кароя Рожи:

— Прекрасно, Мальчик! Продолжай в таком же темпе. Вери гут! — американец автоматически перешел на английский.

Да, и Рожа был здесь. Разве мог он пропустить такое зрелище? Все видел, все запомнил, что творилось на горе Геллерт в этот исторический день. Не доверяя памяти и записной книжке, он запечатлел историю еще и на кинопленку. Японский самонаводящий аппарат зафиксировал все самое интересное: и лежащего у подножия монумента повстанца, и как он долго и сосредоточенно прицеливался, и как выстрелил, и как радовались его товарищи по оружию. Карой Рожа делал большой политический бизнес. Дня через два-три его фильм, срочно размноженный в лабораториях компании, где служит Рожа, появится на всех экранах западного мира, станет бестселлером, боевиком, сделает баснословные сборы в долларах, фунтах стерлингов, кронах, марках, пезетах и лирах.

И вторая пуля попала в цель — рассеяла, раздробила, развеяла в прах еще один золотой луч.

— Кинирни!..

Пуля за пулей вонзались в орден — в славу и доблесть, в труд и память Великой Отечественной войны, в наше священное прошлое, в наше солнце, освещающее поля трагических битв от Эльбруса до Альп, от моря до моря. Седой пылью затуманилась, заволоклась венгерка с пальмовым листом в руках. А пули визжали, выли, секли, шаманили: кинирни!.. выстричь!..

Не одиноким был вопль Киша в тот день.

Притих, замер Будапешт. Не слышно было ни гула церковных колоколов, ни грохота пушек, ни заводских гудков, ни стонов пароходных сирен над Дунаем. Все задавили, задушили палаческие вопли: кинирни!.. выстричь!..

«Люди закона Лоджа» расстреливали звезды, красные знамена. Бросали гранаты в больничные палаты, где лежали тяжело раненные солдаты. Поджигали казармы, библиотеки, дома культуры, правительственные учреждения, банки. Вешали на фонарных столбах и деревьях работников райкомов партии и сотрудников органов безопасности и всех венгров, которые были похожи на авошей. Работники АВХ обычно носили одинаковую желтую обувь. Тот, кто имел неосторожность появиться в этот день на улицах Будапешта в желтых туфлях, неминуемо расплачивался жизнью. Рассыльный ты или инженер, токарь или скрипач — умри!

Кинирни!.. Выстричь!..

Выстричь всех коммунистов, друзей и товарищей коммунистов. Выстричь Венгерскую Народную Республику. Выстричь ее знамя, ее герб. Выстричь все, что добыто рабочими и крестьянами за одиннадцать лет труда и борьбы. Выстричь мир, социализм, братство и все живое!

Завершив свои дела на горе Геллерт, надругавшись над советским бойцом, который стоял на вахте у подножия венгерки, шагающей по облакам, Ласло Киш и его бескрылые турулы спустились в город, на левый берег Дуная, в Пешт, и попали в самое пекло огня и кровавого праздника, устроенного бандами Йожефа Дудаша, Яна Месера на площади Республики, в сквере перед горкомом партии. «Люди закона Лоджа» покинули свои баррикады в казармах Килиана, на площадях Сены, Москвы, на проспекте Ленина и чинили скорый суд и самозванную расправу над теми венграми, кто посмел защищать штаб будапештских коммунистов. Отряд Киша сразу же, в одно мгновение включился в расправу.

Не было на небе Будапешта новолуния. Был ясный день. На площади Кёзтаршашаг светило солнце. Нельзя было по всем правилам справлять тризну, резать белого коня под изображением турул модара. Ничего! Ради такого часа можно и нарушить древний ритуал.

Начинали «настоящие венгры» с белого коня, а кончили… неизвестно, чем бы они кончили, если бы их власть продолжалась.

Служители культа «Турула» резали людей — мужчин и женщин, молодых и седых, кинжалами и ножами приколачивали их к стволам деревьев.

Трупы убитых и замученных работников будапештского горкома забрасывали журналами «Коммунист», книгами Ленина, газетами «Правда», «Сабад неп» и поджигали.

Умирающих, истекающих кровью подвешивали за ноги вниз головой и наслаждались их агонией.

Вырезали сердца.

Закупоривали рты партбилетами.

Рубили головы.

Согревали свои лапы над пламенем костров из красных флагов и знамен.

Кинирни!..

День этот, 30 октября 1956 года, был коронным днем контрреволюции, долгожданным днем икс.

Зачем, зачем ушли из Будапешта краснозвездные танки?!

ПОСЛЫ «СВОБОДНОЙ ЕВРОПЫ»

Из комендатуры выскочил лихой «национал-гвардеец» в черном берете, с прилипшей к углу рта сигаретой. Подбежал к машине Андраша, стоявшей у подъезда, скомандовал:

— Эй, Миклош, готовься к поездке в Ретшаг. Отправляйся на профилактику и через час подавай «Победу».

— Куда? — переспросил Андраш.

— Да ты что, глухой? — засмеялся телохранитель, клейменный татуировкой, как почти все те, кто побывал в тюрьмах. — В Ретшаг поедешь. Личный приказ коменданта.

— А где он, этот Ретшаг собачий?

— Не знаешь?

— Первый раз слышу. На севере или на юге? В Германии или Австрии?

— А я… я, байтарш, сам не знаю, где он находится, — ответил веселый, хмельной телохранитель и расхохотался. — Я только тюремную географию изучал: пересыльная тюрьма Будапешта — каторжная тюрьма Вац. Туда, сюда и обратно. Спроси в штабе, там тебе скажут, где он, собачий Ретшаг. Или загляни в карту. Умеешь в ней разбираться?

— Как-нибудь. — Андраш достал карту Венгрии и быстро нашел на севере, в области Ноград, небольшой городок Ретшаг. Далеко он, у самой чехословацкой границы.

— Вот, будь он проклят! — Андраш ткнул в карту дулом автомата, с которым расставался только за рулем машины. — Самого коменданта повезу или штабиста какого-нибудь?

— Высокого гостя. Иностранного представителя.

— Да ну! Что за персона? Кого и чего он представляет?

— «Свободную Европу».

— Это что за государство? Не слыхал про такое.

— Мало ли ты чего не слыхал! Ретшаг сотни лет существует, а ты его только что открыл. «Свободную Европу» миллионы людей слушают, а ты…

— Понял! Это радиостанция. В Мюнхене. И я ее слушал. Еще перед двадцать третьим октября призывала венгров браться за оружие, требовать разрыва Варшавского пакта. И воздушные шары с листовками запускала в Венгрию. По тыще штук в неделю. Она?

— Она самая. Ее представитель и поедет с тобой в Ретшаг.

— А чего ему там делать? Высокий гость — и захолустный Ретшаг. — Андраш опять ткнул дулом автомата в карту.

Словоохотливый телохранитель коменданта не мог ответить на такой вопрос. Андрашу надо было обязательно знать, стоит ли овчинка выделки. Может быть, поездка ничего не даст, окажется бесполезной, съест несколько драгоценных дней. И в такое время, когда дорог и час и минута, когда Арпад Ковач должен знать каждый важный ход контрреволюции, любой ее маневр.

— Слушай, Жигмонд, окажи мне услугу. — Андраш запустил пальцы под красно-бело-зеленую ленту, пришпиленную к кожанке «гвардейца». — Если есть у тебя сердце, то окажешь.